PhilosofFine

Но для нас самих, философов этой современности, что могут и что должны для нас означать размышления, подобные только что проведенным. Хотим ли мы лишь слышать здесь академические речи? Можем ли мы просто вновь вернуться к своему призванию, к прерванной работе над нашими «философскими проблемами», и стало быть к дальнейшему построению нашей собственной философии? Можем ли мы пойти на это всерьез, будучи твердо уверены в том, что ей, равно как и философии всех философов прошлого и настоящего, уготована перспектива лишь мимолетного, однодневного бытия в растительном царстве вновь и вновь вырастающих и умирающих философий? Терраса в частном доме цены открытая веранда к дому цена.

Ведь именно в этом заключается наша собственная нужда, общая для всех нас, поскольку мы не принадлежим к философствующим литераторам, а, воспитанные подлинными философами великого прошлого, живем ради истины и, только живя такой жизнью, пребываем и хотим пребыть в своей собственной истине. Но как философы, принадлежащие этой современности, мы впали в мучительное экзистенциальное противоречие. Мы не можем отказаться от веры в возможность философии как задачи и, следовательно, в возможность универсального познания. Как серьезные философы мы сознаем себя призванными к этой задаче. Но как же нам удержать веру, которая имеет смысл только в связи с одной, единственной общей для всех нас целью, с самой философией?

В наиболее общих чертах мы уже поняли также, что в совокупном человеческом вот-бытии человеческое философствование и его результаты менее всего обладают значением всего лишь приватных или как-либо иначе ограниченных культурных целей. Стало быть — и как можно этим пренебречь? — в нашем философствовании мы выступаем как функционеры человечества. Целиком личная ответственность за истинность нашего собственного, основанного на внутреннем личном призвании бытия в качестве философов несет в себе и ответственность за истинное бытие человечества, которое возможно только в стремлении к телосу и которое если вообще и может быть осуществлено в действительности, то только через философию, т. е. через нас, если мы всерьез являемся философами. Нет ли здесь — в этом экзистенциальном «если» — какой-то уступки? И если нет, то что делать нам, чтобы мы могли верить, нам, тем, кто верит, кто не может всерьез продолжать свое прежнее философствование, от которого можно ожидать лишь философий, но не философии?

Первая попытка исторического осмысления не только прояснила для нас фактическое положение современности и его нужду как трезво установленный факт; она также напомнила нам, что и в постановке цели, на которую указывает слово «философия», и в своих понятиях, проблемах и методах мы как философы являемся наследниками прошлого. Ясно,— и что еще могло бы здесь помочь? — что требуется подробное историческое и критическое осмысление пройденного, чтобы до принятия каких бы то ни былорешений позаботиться о радикальном понимании самих себя: нужно обратиться вспять и поставить вопрос о том, чего хотели от философии изначально, в давние времена, и чего от нее продолжали хотеть все исторически сообщавшиеся между собой философы и философии; при этом нужно критически взвесить то, что в постановке цели и в методе указывает на ту последнюю изначальную подлинность, которая, будучи однажды усмотрена, аподиктически вынуждает этого хотеть.

Пока остается неясным, как осуществить это в действительности и что в конечном счете следует подразумевать под аподиктичностью, которая решающим образом определяет наше экзистенциальное бытие как философов. Ниже я хочу предложить те пути, по которым ходил сам, пригодность и незыблемость которых проверял десятилетиями. Таким образом, отныне мы пойдем вместе, настроив свой дух крайне скептически, однако вовсе не с ходу негативистски. Мы попытаемся пробиться сквозь корку овнешненных «исторических фактов» истории философии, вопрошая, выявляя, испробуя ее внутренний смысл, ее скрытую телеологию. Постепенно на этом пути — сперва едва уловимо, но затем все более настойчиво — станут заявлять о себе возможности совершенно новых поворотов взгляда, которые будут отсылать нас в новые измерения. Возникнут никогда прежде не возникавшие вопросы, откроются для работы еще не исхоженные поля, обнаружатся никогда еще радикально не понятые и не схваченные корреляции. В конце концов они вынудят нас существенно и основательно изменить совокупный смысл философии, остававшийся «само собой разумеющимся» во всех ее исторических формах. С постановкой новой задачи и обретением ею универсальной аподиктической почвы появляется практическая возможность новой философии — возможность построения ее наделе. Оказывается также, что к этому новому смыслу философии, хотя и не сознавая того, внутренне была направлена вся философия прошлого. В этом отношении станет, в частности, ясна и понятна трагическая несостоятельность психологии Нового времени; станет понятна противоречивость ее исторического вот-бытия, состоящая в том, что, с одной стороны, она (по своему исторически сложившемуся смыслу) должна была притязать на статус фундаментальной философской науки, а с другой — отсюда вытекали явно абсурдные следствия так называемого «психологизма».