PhilosofFine

Следует еще раз напомнить, что античный скептицизм, начиная с Протагора и Горгия, ставит под вопрос и отрицает «эпистеме», т. е. научное познание по-себе-сущего, но он не выходит за рамки такого агностицизма, не идет дальше отрицания рациональных субструкций некой «философии», которая со своими мнимыми по-себе-истинами допускает рациональное по-себе-бытие и полагает, что может его достичь. «Этот» [«die»] мир якобы рационально не познаваем, человеческое познание не может простираться дальше соотносимых с субъектом явлений. Здесь вроде бы имелась возможность провести радикализм и дальше (например, исходя из двусмысленного положения Горгия «Ничто не существует»), но в действительности дело до этого никогда не доходило. Скептицизму, негативистски настроенному в практико-этическом (политическом) отношении, также и во все позднейшие времена недоставало изначального картезианского мотива: стремления сквозь ад квази-скептического эпохе, которое уже не ставится в чрезмерную заслугу, пробиться к вратам, ведущим в небеса абсолютно рациональной философии, и систематически построить ее самое.

Но как теперь достичь этого с помощью такого эпохе? Как с его помощью может быть еще указана изначальная почва непосредственных и аподиктических очевидностей, коль скоро оно одним ударом выводит из игры всякое познание мира во всех его формах, в том числе и в формах простого опыта мира, и тем самым выпускает из рук бытие мира? Ответ будет таков: если я перестаю занимать какую бы то ни было позицию в отношении бытия или небытия мира, если я воздерживаюсь от всякой связанной с миром бытийной значимости, то в рамках этого эпохе я все же не отрешен уже и от всякой бытийной значимости. Как выполняющее это эпохе Я, я не включен в его предметную область, а скорее,— если я действительно радикально и универсально его осуществляю,— принципиально исключен из нее. Я необходим как тот, кто его осуществляет. Именно здесь я нахожу искомую аподиктическую почву, абсолютно исключающую всякое возможное сомнение. Сколь бы широко я ни распространял свое сомнение и если бы я даже попытался помыслить, что все вызывает сомнение или даже воистину ничего не существует, все же абсолютно очевидно, что Я существовал бы как сомневающийся, как всё отрицающий. Универсальное сомнение снимает само себя. Итак, при выполнении универсального эпохе в моем распоряжении находится абсолютно аподиктическая очевидность «я есмь». Но в самой этой очевидности тоже заключено очень многое. Высказывание очевидности sum cogitans более конкретно означает: ego cogito — cogitata qua cogitata. Сюда входят все cogitationes — по отдельности и в их текущем синтезе, направленном к универсальному единству cogitatio,— в которых мир и все то, что я когда-либо примысливал к нему, обладал и обладает для меня бытийной значимостью в качестве cogitatum; только теперь мне, как философствующему, уже не разрешено естественным образом просто осуществлять эти значимости и использовать их в познании. Находясь в отношении всех этих значимостей в состоянии эпохе, я уже не вправе в них соучаствовать. Таким образом, вся моя жизнь, протекающая в опытном познании, мышлении, оценивании и прочих актах, остается со мной и даже продолжает течь дальше, с той лишь разницей, что то, что представало в ней перед моим взором как «этот» [«die»] мир, сущий и значимый для меня, стало всего лишь «феноменом» — в отношении всех принадлежащих ему определений. Все они, как и сам мир, превратились в мои «ideae»,стали — в эпохе — неотъемлемыми составляющими моих cogitationes, именно как их cogitata. Стало быть, здесь мы имели бы абсолютно аподиктическую бытийную сферу, которая тоже располагается под титулом ego, а вовсе не одно лишь аксиоматическое положение «ego cogito» или «sum cogitans».