PhilosofFine

Об этом мы уже говорили в нашем систематическом изложении и при этом показали, что нужно для того, чтобы обрести познание из его последних оснований, атакже, что такого рода познание можно обрести только в универсальной взаимосвязи, а никоим образом не в наивной «специальной науке» или же в предрассудках нововременного объективизма. На специализацию много жалуются, но сама по себе она не является недостатком, потому что необходима в рамках универсальной философии, равно как в каждой специальной дисциплине необходимо формируется тот или иной искусный метод. Роковым же тут, пожалуй, оказывается то, что теоретическое искусство утратило свою связь с философией. Между тем, хотя чистые специалисты и выходили из игры, среди них и наряду с ними все же оставались еще философы, которые по-прежнему рассматривали позитивные науки в качестве ветвей философии, и потому осталось в силе утверждение, что объективистская философия после Юма и Канта не вымирает. Рядом проходит линия развития трансцендентальных философий, причем берущих начало не только от Канта. Ибо к ним примыкает еще один ряд трансцендентальных философов, которые своей мотивацией обязаны продолжающемуся или, как в Германии, возобновляющемуся воздействию Юма. Из англичан я, в частности, назову Дж. С. Милля, который в годы! мощной реакции против систематических философий немецкого идеализма оказывает сильное влияние в самой Германии. Но в Германии появляются с намного большей серьезностью задуманные попытки провести существенно определяемую английским эмпиризмом трансцендентальную философию (Шуп-пе, Авенариус), которые, однако, со своим мнимым радикализмом еще отнюдь не достигают подлинного радикализма, который тут только и мог бы помочь. Возобновление позитивистского эмпиризма мало-помалу вступает в тесную связь с вызванным все большей настоятельностью трансцендентального мотива ренессансом предшествующих, и в особенности трансцендентальных философий. Возвращаясь к ним и критически их преобразуя (в чем определяющую роль играют позитивистские мотивы), надеются вновь прийти к подлинной философии. Подобно Юму и Беркли, оживает и Кант — Кант многоцветный в многообразии проведенных интерпретаций и неокантианских преобразований. Канта переистолковывают даже в духе эмпиризма, поскольку исторические традиции смешиваются в различном переплетении и создают для всех ученых квазифилософскую атмосферу, атмосферу многоречивой, но вовсе не глубокой и много мнящей о себе «теории познания». Кроме Канта, свой ренессанс пережили к тому же и все прочие идеалисты, даже неофризианству удалось выступить в качестве школы. Когда мы принимаем в расчет произошедший в XIX веке бурный рост международного гражданского образования, учености, литературы, то повсюду наблюдаем, насколько невыносимая путаница при этом возникла. Все шире распространяется скептический настрой, внутренне парализовавший философскую энергию даже тех, кто держался за идею научной философии. Философию подменяет история философии, или же философия становится личным мировоззрением, так что в конце концов теперь и из нужды хотели бы сделать добродетель, заявляя, что философия будто бы вообще не может выполнять для человечества никакой другой функции, нежели в качестве суммарной личной образованности выстраивать соответствующую индивидуальную картину мира.

Хотя до отказа от подлинной, пусть и никогда еще радикально не проясненной идеи философии, дело никоим образом не доходит, однако уже необозримое разнообразие философий приводит к тому, что оно уже не подразделяется на научные направления,— которые занимаются серьезной совместной работой, общаются между собой в научном кругу, критикуют друг друга и отвечают на встречную критику и потому все же ведут на путь осуществления общую для всех идею единой науки, как это происходит, например, в направлениях современной биологии или математики и физики,— а эти направления противопоставляются друг другу сообразно, так сказать, общности эстетического стиля, по аналогии с «направлениями» и «течениями» в изящных искусствах. Да разве при такой расколотости философий и философских сочинений вообще можно еще всерьез изучать их как научные труды, критически их оценивать и поддерживать единство общей работах? Да, они действуют, но нужно сказать откровенно: они действуют, впечатляя; они «возбуждают», они волнуют душу подобно стихам, они будят в нас «предчувствия»,— но разве не то же самое делают (бывает, что и в более-менее благородном, но, к сожалению, чаще всего совсем в другом стиле) многообразные литературные однодневки? Мы можем признавать за философами самые благородные намерения, можем сами быть преисполнены твердой убежденности в телеологическом смысле истории и признавать значение ее образований — но разве это то значение, которое было доверено, которое было задано философии исторически, не отказываемся ли мы от чего-то другого, самого высокого и самого необходимого, когда обращаемся к такому философствованию? Уже то, что мы обсудили в ходе критики и обнаружения очевидностей, дает нам право поставить этот вопрос — не как вопрос романтических настроений, поскольку мы-то как раз хотим вернуть всякую романтику к ответственной работе, а как вопрос совести ученого, взывающей к нам в универсальном и радикальном самоосмыслении, которое, если оно осуществлено с наивысшей ответственностью перед самим собой, само должно стать действительной и наивысшей истиной.