PhilosofFine

Но здесь нам в качестве наставницы предлагает себя математика. Ведь в отношении пространственно-временных гештальтов она уже проложила путь, причем двояким способом. Во-первых, посредством идеализации телесного мира в отношении того, что обладает в нем пространственно-временным гештальтом, она создала идеальные объективности. Из принадлежащей жизненному миру неопределенно всеобщей формы пространства и времени с многообразием вкладываемых в нее [in sie hineinzufingierender] эмпирически созерцаемых гештальтов она впервые создала объективный мир в собственном смысле; именно бесконечную тотальность идеальных предметностей, методически и совершенно всеобщим образом однозначно определимых для каждого. Тем самым она впервые показала, что бесконечность соотносимых с субъектом предметов, которые мыслились лишь в смутном всеобщем представлении, может быть объективно определена a priori всеобъемлющим методом и действительно должна мыслиться как по себе определенная; точнее, как по себе определенная, как заранее решенная относительно всех своих предметов, а также всех их свойств и отношений. Должна мыслиться, говорю я,— и именно потому, что может быть сконструирована ex datis в своем объективно истинном по-себе-бытии с помощью не просто постулируемого, но действительно созданного, аподиктически порождающего метода.

Во-вторых, соединенная с измерительным искусством и отныне руководящая им математика,— нисходя при этом от мира идеальностей обратно к эмпирически созерцаемому миру,— показала, что в отношении вещей созерцаемого и действительного мира, и притом в той его стороне, которая единственно интересует ее как математику гештальтов (и которой необходимо причастны все вещи), можно универсальным образом достичь объективно реального познания совершенно нового вида, а именно познания, аппроксимативно соотносимого с ее собственными идеальностями. Сообразно мировому стилю все вещи эмпирически созерцаемого мира обладают телесностью, суть «res extensae» и в опыте познаются в изменчивых коллокациях [Kollokatio-nen], которые, если их рассматривать как целое, обладают своей совокупной коллокацией, а отдельные тела в ней — своим относительным местоположением [Ortlichkeit] и т. д. С помощью чистой математики и практического измерительного искусства можно в отношении всего, что в телесном мире обладает такого рода протяженностью, создать совершенно новый способ индуктивного предвидения, а именно, исходя в том или ином случае из данных и измеренных гештальтов, можно с непреложной необходимостью «рассчитать» неизвестные и никогда не доступные прямому измерению. Так отчужденная от мира идеальная геометрия становится «прикладной» и тем самым, в известном отношении,— всеобщим методом познания реальности.

Но, быть может, уже этот способ объективации, практикуемой в одной абстрактно ограниченной стороне мира, подводит нас к следующей мысли и догадке:

Не должно ли нечто подобное быть возможным и в отношении конкретного мира вообще? Если уже благодаря ренессансному обращению назад, к древней философии, мы, подобно Галилею, твердо убеждены в возможности философии, эпистемы, создающей объективную науку о мире, и если уже было показано, что чистая математика в ее применении к природе полностью удовлетворяет постулату эпистемы в своей гештальтной сфере, то не была ли тут для Галилея предочерчена и идея природы, тем же способом конструктивно определимой во всех остальных своих сторонах?

Но возможно ли это как-либо иначе, нежели путем распространения измерительного метода с использованием аппроксимаций и конструктивных определений на все реальные свойства и реально-каузальные соотнесенности созерцаемого мира, на все, что когда-либо может быть доступно опытному познанию в отдельных опытах? И как удовлетворить этой всеобщей антиципации, как могла бы она стать готовым к проведению методом конкретного познания природы?

Трудность здесь состоит в том, что как раз с материальными полнотами — «специфическими» чувственными качествами,— конкретизирующими пространственно-временные гештальтные моменты телесного мира, в отношении их собственных градаций нельзя напрямую обращаться так же, как с самими гештальтами. Тем не менее, эти качества, как и все, из чего слагается конкретность чувственно созерцаемого мира, тоже должны иметь значимость как показания об «объективном» мире. Или, скорее, оставаться значимыми; ибо (и таков способ мышления, мотивирующий идею новой физики) сквозь все превратности субъективных воззрений неизменно проходит всех нас связующая достоверность одного и того же мира, по себе сущей действительности; все моменты опытных созерцаний что-либо сообщают о ней. Наше объективное познание может достичь этой достоверности, если те моменты, от которых, как, например, от чувственных качеств, абстрагируется чистая математика пространственно-временной формы и возможных в ней отдельных гештальтов и которые сами не могут быть математизированы прямо, все же математизируются косвенно.