PhilosofFine

Геометрическая методика оперативного определения некоторых, а в конце концов и всех идеальных гештальтов из основных гештальтов как элементарных средств определения отсылает к методике определения размеров и вообще мерного определения, которая поначалу вполне примитивным, а затем все более искусным способом применялась уже в окружающем мире донаучного созерцания. Легко видеть, что целевое предназначение мерного определения коренится в сущностной форме этого мира. Чувственно познаваемые и мыслимые в чувственном созерцании гештальты последнего, а также мыслимые на каждой ступени всеобщности типы непрерывно переходят друг в друга. В этой непрерывности они заполняют (чувственно созерцаемую) пространство-временность как свою форму. Каждый гештальт из этой открытой бесконечности, даже если он в реальности дан созерцанию как факт, все же лишен «объективности», и тем самым его нельзя интерсубъективно определить и в его определенности сообщить каждому — каждому другому, если этот другой в то же самое время не видит его фактически. Этому, по всей видимости, служит измерительное искусство. Речь в нем идет о многом, среди чего собственно измерение представляет собой лишь заключительную часть: с одной стороны, о том, чтобы создать четко определенные понятия для телесных гештальтов рек, гор, зданий и т. д., которые, как правило, лишены таких понятий и имен; сначала для их «форм» (в пределах образного подобия), а затем и для их величин и отношений этих величин, а также для определений их местоположения, посредством измерения расстояний и углов соотносимого с уже известными местами и направлениями, полагаемыми в качестве неизменных. Измерительное искусство открывает практическую возможность выбрать в качестве мер известные эмпирические основные гештальты, конкретно устанавливаемые по эмпирически неподвижным телам, фактически находящимся в общем распоряжении, и посредством отношений, имеющих место (или подлежащих обнаружению) между ними и другими телами-гештальтами, интерсубъективно и практически однозначно определить эти другие гештальты — сперва в более узких сферах (например, в землемерном искусстве), а затем и для новых гештальтных сфер. Отсюда становится понятно, что, следуя пробудившемуся стремлению к «философскому» познанию, определяющему «истинное», объективное бытие мира, эмпирическое измерительное искусство и его эмпирико-практическая объективирующая функция при обращении практического интереса в чисто теоретический были идеализированы и в таком виде вошли в чисто геометрический способ мышления. Таким образом, измерительное искусство подготавливает путь для теперь уже универсальной геометрии и для ее «мира» чистых предельных гештальтов.

b) Основная мысль галилеевой физики: природа как математический универсум

Относительно развитая геометрия, предлежавшая Галилею уже в широком, не только земном, но и астрономическом своем приложении, была, таким образом, уже в силу традиции дана ему в качестве руководства для его мышления, соотносящего эмпирическое с математическими предельными идеями. В качестве традиции ему, естественно, предлежало и измерительное искусство, которое само уже, в свою очередь, все это время определялось геометрией, с его интенциональной направленностью на дальнейшее повышение точности измерения и, тем самым, объективного определения самих гештальтов. Если вначале эмпирическая, весьма ограниченная постановка задач в технической практике мотивировала их постановку в чистой геометрии, то вскоре после этого, и уже с давних пор, наоборот, геометрия, в качестве «прикладной», стала средством для техники, стала руководить ею в понимании и выполнении ее задачи — в систематическом формировании методики измерения для объективного определения гештальтов при постоянном совершенствовании, т. е. «аппроксимации» в направлении к геометрическим идеалам, предельным гештальтам.

Все это, таким образом, предлежало Галилею, который, конечно же (и это вполне понятно) не ощущал потребности вдаваться в рассмотрение того, каким способом идеализирующее свершение [Leistung] произросло изначально (а именно на почве догеометрического чувственного мира и его практических искусств), и углубляться в вопросы происхождения аподиктической очевидности в математике. В установке геометра такая потребность отсутствует: ведь геометрия была изучена, были «поняты» ее понятия и положения, хорошо усвоены операциональные методы как способы обращения с получившими определенную дефиницию образованиями и надлежащего употребления наносимых на бумагу фигур («моделей»). Галилей был весьма далек от мысли, что геометрии как ветви универсального познания сущего (философии) когда-нибудь потребуется и даже станет в корне важно проблематизировать геометрическую очевидность, поставить вопрос о том, «как» она возникает. Почему стал настоятельно необходим такой поворот взгляда и как «происхождение» познания стало главной проблемой — это приобретает для нас существенный интерес, как только мы переходим к дальнейшему рассмотрению исторического развития после Галилея.