PhilosofFine

Если естествознание подавало себя как ветвь философии, последней науки о сущем, и со своей рациональностью полагало себя способным выйти за пределы субъективной способности познания и познать сущее по себе, то для Канта объективная наука, как свершение, остающееся в пределах субъективности, отделяется теперь от его философской теории, теории свершения, необходимо осуществляющегося в субъективности, и вместе с тем теории возможности и широты действия объективного познания, которая разоблачает наивность мнимой рациональной философии природы-по-себе.

Как эта критика, тем не менее, стала для Канта началом философии в старом смысле (в отношении универсума сущего), проникающей стало быть, и в сферу рационально не познаваемого по-себе-бытия [An-sich]; как под титулом «критики практического разума» и «способности суждения» он не только ограничивает философские притязания, но и полагает, что сможет открыть путь в «научно» не познаваемое по-себе-бытие,— все это хорошо известно. Здесь нам нет надобности в это вдаваться. В аспекте формальной всеобщности нас сейчас интересует то, что Кант, выступая против юмовского позитивизма данных (как он его понимал), создает проект обширной, систематически выстраиваемой и все же научной философии (хотя и нового вида), в которой картезианский поворот к субъективности сознания выражается в форме трансцендентального субъективизма.

Как бы ни обстояло дело с истинностью кантовской философии, о чем здесь не место судить, мы не можем пройти мимо того обстоятельства, что Юм, как его понимает Кант, не есть действительный Юм.

Кант говорит о «юмовой проблеме». Что же действительно движет самим Юмом? Мы найдем ответ, если от скептической теории Юма, от его всеобщего утверждения возвратимся к его проблеме и выведем из последней дальнейшие следствия, которые не вполне выражены в теории, хотя нам и трудно допустить, что такой гений, как Юм, не видел тех следствий, которые открыто не были выведены и не рассматривались в его теории. Если мы так поступим, то обнаружим не какую-нибудь частную, а универсальную проблему:

Как достичь того, чтобы достоверность мира, в обладании которой мы живем, и притом как достоверность повседневного мира, так и достоверность сложных теоретических конструкций, возводимых на основе этого повседневного мира, перестала наивно разуметься сама собой и достигла подлинного уразумения?

Что есть по своему смыслу и значимости «объективный мир», объективно истинное бытие, а также объективная истина науки, коль скоро после Юма (а в отношении природы уже после Беркли) всем стало ясно, что «мир» со всем его содержанием, в котором он когда-либо и как-либо бывает значим для меня, есть значимость, возникающая в субъективности, и притом (если это говорю я, философствующий) — в моей субъективности?

Наивность речей об «объективности», в отношении которой опытная, познающая субъективность, действительно занятая конкретными свершениями [konkret leistende], не испытывает никаких сомнений, наивность ученого, занимающегося наукой о природе, о мире вообще, который слеп к тому, что все истины, обретаемые им в качестве объективных, и сам объективный мир, являющийся субстратом его формул (и мир повседневного опыта, и относящийся к более высокой ступени мир понятийного познания), суть его собственное, в нем самом возникшее создание, создание его жизни,— эта наивность, конечно, перестает быть возможной, как только в центр внимания помещается жизнь. И разве этому освобождению не станет причастен тот, кто всерьез углубится в «Трактат» и после разоблачения натуралистических предпосылок Юма осознает силу его мотивации?