PhilosofFine

Сделаем небольшую остановку. Почему «Трактат» Юма (в сравнении с которым «Опыт о человеческом рассудке» является лишь значительно ослабленной версией) стал столь большим историческим событием? Что тут произошло? В целях возведения подлинного научного познания к последним источникам значимости и его абсолютного обоснования с опорой на них картезианский беспредпосылочный радикализм требовал субъективно направленных размышлений, требовал возвращения к познающему Я в его имманентности. Сколь мало одобрения ни вызывало проведение Декартом его теоретико-познавательных идей, от необходимости этих требований уже нельзя было уклониться. Но можно ли было внести какие-либо улучшения в картезианский образ действий, была ли преследуемая им цель, состоявшая в абсолютном обосновании нового философского рационализма, еще достижима после скептических атак? В пользу этого свидетельствовало уже огромное изобилие стремительно следовавших одно за другим математических и естественнонаучных открытий. Поэтому каждый, кто сам принимал участие в исследованиях или в изучении этих наук, был уже заранее уверен в том, что их истина, их метод несет на себе печать окончательности и образцовости. И вот эмпиристский скептицизм обнаруживает то, что в неразвернутом виде содержалось уже в фундаментальном картезианском воззрении, а именно что всякое познание мира, как научное, так и донаучное, представляет собой непостижимую загадку. Легко было следовать за Декартом в его возвращении к аподиктичекому ego, интерпретируя последнее как душу, понимая изначальную очевидность как очевидность «внутреннего восприятия». И что было тогда более убедительным, нежели то, как Локк, используя образ «white paper», иллюстрировал реальность обособленной души и внутренне развертывающейся в ней историчности, внутрипсихического генезиса, и тем самым натурализировал эту реальность? Но разве можно было после этого избежать «идеализма» Беркли и Юма и, наконец, скептицизма со всей его абсурдностью? Какой парадокс! Ничто не могло парализовать собственную силу и веру в истинность точных наук, стремительно возросших и неоспоримых в том, что касалось достигнутых ими результатов. И все же, как только принималось в расчет, что все это свершается сознанием познающих субъектов, их очевидность и ясность превращалась в непостижимую абсурдность. Если у Декарта имманентная чувственность порождала образы мира, то это не вызывало никаких нареканий; но у Беркли эта чувственность порождала уже сам телесный мир, а у Юма душа в целом, вместе с ее «впечатлениями» и «идеями», вместе с присущими ей силами, мыслимыми по аналогии с физическими, с законами ассоциации (параллель к закону гравитации!), порождала мир в целом, сам мир, а вовсе не только его образ — но это порождение было, конечно же, всего лишь фикцией, внутренне согласованным, но, собственно, довольно смутным представлением. И это относится как к миру рациональных наук, так и к миру experientia vaga.

Нельзя ли было, несмотря на нелепости, которые могли быть вызваны своеобразием предпосылок, почувствовать здесь скрытую, но неизбежную истину; не просматривался ли здесь совершенно новый способ судить об объективности мира, о его совокупном бытийном смысле и, коррелятивно, о бытийном смысле объективных наук; способ суждения, который оспаривал не собственную правомерность этого смысла, а, скорее, философское, метафизическое притязание этих наук: притязание на абсолютную истину? Теперь, наконец, все могли и должны были все же убедиться в том, что оставалось в этих науках совершенно неучтенным: в том, что жизнь сознания есть свершающая [leistendes] жизнь, которая — хорошо ли, плохо ли — вершит [leistet] бытийный смысл, создает его уже как чувственно созерцающая и тем более — как научная жизнь. Декарт не стал глубже вдаваться в то обстоятельство, что подобно тому как чувственный мир, мир повседневности, есть cogitatum чувственных cogitationes, так мир наук есть cogitatum научных cogitationes, и не заметил круга, в котором он оказался, когда уже при доказательстве бытия Бога предположил возможность заключений, трансцендирующих ego, в то время как эту возможность еще только надлежало обосновать этим доказательством. Что сам мир в целом мог бы быть cogitatum в универсальном синтезе по-разному протекающих cogitationes и что на более высокой ступени разумное свершение [Vernunftleistung] опирающихся на них научных cogitationes могло бы конституировать мир наук,— от этой мысли он был весьма далек.